САША ЧЕРНЫЙ, “ДНЕВНИК ФОКСА МИККИ”

http://old.russ.ru/krug/razbor/20020412_linor.html

Линор Горалик

Повесить всех собак!

Саша Черный, “Дневник фокса Микки”

Дата публикации:  12 Апреля 2002

Я давно подозревал, что собака

гораздо умнее человека; я даже был уверен, что она

может говорить, но что в ней есть только какое-то

упрямство. Она чрезвычайный политик:

все замечает, все шаги человека.

Н.Гоголь, “Записки сумасшедшего”

Самый смешной из известных мне литературных анекдотов: плывет на лодке мужик, видит – собака барахтается. Ну, он подгребает, сует шест, вылавливает собаку, сажает в лодку. Собака мокрая, несчастная – он ее вытирает, заворачивает в тулуп, дает поесть, чего там у него с собой было. Собака успокаивается и говорит: “Спасибо тебе, добрый человек. Буду я теперь служить тебе верой и правдой”. Дед Мазай (в ужасе): “Аааа! Говорящее животное!!” Муму (в ужасе): “Ааааа! Говорящий мужик!!!”

…С говорящими – а вернее, с мыслящими и высказывающими свое мнение животными – особенно с собаками, – в русской литературе все обстоит прекрасно – лучше, мне кажется, чем в любой другой литературе. Наследие ли это русских сказок, крыловских ли басен, – но только у нас постоянно то руины лают, то собаки говорят. Никакой Монморанси не сравнится с Каштанкой в умении проявлять имманентные глубинные свойств личности, раскрываться душой, анализировать ситуацию и принимать неизбежное с поразительным достоинством. Один безмолвный взгляд все понимающей Муму – самого трагического женского образа в русской литературе – посрамил бы любого из даррелловских мохнатых гениев. Интеллект и обаяние булгаковского Шарика при наличии под рукой у профессора Преображенского более удачного гипофиза дали бы нам как минимум еще одного профессора Преображенского. Пограничные полканы советской литературы могли образовать шестую колонну, если бы Сталин додумался призвать в отдельные войска четвероногих сынов отечества.

Русская литературная собака изумительно похожа на русского интеллигента (даже безродный Шарик, как мы помним, умел читать и исключительно живо выражал свои мысли) – не только готовностью бодро обобщать и по любому поводу задумываться о Судьбах Отечества, но и привычкой: что ни подумается, то сразу же бежать да и записывать в укромном местечке, непременно проставив внизу дату и тяжело вздохнув о недостатке образованности собачьих масс. Гоголевкая Меджи насобачилась писать гоголевской Фидель пространные письма, а фокс Микки – лучший друг Саши Черного – ведет прелестный дневник, трогательный и тонкий, воруя карандаши из папашиного кабинета. Люди же никогда не замечают собачьей письменности – если они, конечно, не сумасшедшие. И странно бы было, если бы замечали, – ибо русская литературная собака настолько умнее русского литературного человека, насколько реальный человек умнее реальной собаки, – если, конечно, мы ничего не прохлопываем в поведении своих любимцев и искренне считаем, что скрип под диваном – это ловля блох, а не ерзанье пера по бумаге.

В отличии от Меджи и Фидели, фокс Микки мил мне, в первую очередь, тем, что у него был реальный прототип – и притом совсем не собачий. У Саши Черного жил настоящий фокс Микки, отдавший душу, по красивой легенде, на груди у своего почившего хозяина, – но речь не о нем; прототипом ведущего дневник фокса Микки, был, мне кажется, его хозяин, писатель Саша Черный. Это Саша Черный постоянно понимал, что жизнь кругом – собачья, корова – дура, люди – свиньи, девочка Зина – маленькая лентяйка и вредина, кухарка – быдло, соседи будут кидать тебе холодную овсянку, а сами станут в это время жрать котлеты, – понимал – и прощал всех, и всех любил. Это Саша Черный, такой резкий в своих текстах, такой язвительный в переписке и такой мягкий в реальной жизни, мог бы растить чужих детей – как фокс Микки растил котят, когда их бросила кошка, – и рыдать, когда кошка вернулась, а котята о нем забыли, – но ни кошке, ни котятам не сказать ни слова упрека. Это Саша Черный писал по каждому взволновавшему его случаю “собачьи стихи”, получавшиеся пугающе человеческими.

Фокс Микки мучительно балансирует между “человеческим” и “собачьим”, как и все литературные собаки. Нарочитое подкладывание в повесть всякой собачатины (“А может быть, сон был мне в руку? То есть в лапу”) – как впрочем и постоянное подкладывание лошадятины в историю Холстомера – дает почувствовать, насколько силен страх автора “выпасть” из образа, что-нибудь недособачить, перечеловечить. Нарочитое особачивание восприятия Микки как раз и делает его несобакой – такой уровень рефлексии выглядит слишком по-интеллигентски, слишком по-человечески. А собачистость Микки должна сохраняться обязательно – у всех антропоморфных литературных персонажей, кроме выхолощенных истуканов, населяющих оды да басни, животность является основой для наиболее дорогого автору качества их рассуждений – для “марсианского взгляда”. Наблюдения животного за людьми из собачьей корзинки, как и наблюдения марсианина из летучей тарелки, дают автору возможность рассматривать под микроскопом самые обыденные, самые бытовые вещи – без страха показаться при этом наивным моралистом. Литературные животные всегда недовольны людьми, всегда считают их странными, непонятливыми, неразумными, замороченными, лживыми, глуповатыми – словом, отступившими от идеалов простоты и искренности – то есть природы – то есть от собственной животности. И фоксу Микки, и болонке Меджи, и мерину Холстомеру, и бедной Каштанке очень хочется, чтобы люди были зверюшками – хотя сами они, зверюшки, оказываются почти человеками. Неудивительно, что любимым “рефлексирующим животным” в литературе оказывается собака – лучший друг и т.п. человека, наделенный, по человеческому мнению, самыми ценными и трудными из человеческих качеств – неприхотливостью, понятливостью, верностью, искренностью, добротой – словом, всем тем, что мы в комплексе и называем человечностью. Но в отличие от пугающе антропоморфных басенных животных (которые вовсе и не животные), Шарики и Фидели очень в свой человечности собаковаты – блошка тут, блошка там.

Фокс Микки – это изумительный, кристально чистый образец русского интеллигента о четырех лапах – причем, будучи все-таки литературной собакой, он демонстрирует нам именно черты литературного интеллигента – чеховского, купринского, эренбурговского, алексеетолстовского; если вспомнить, что у фоксов есть бородка, образ становится еще полноценнее. Микки, как и положено русскому литературному интеллигенту, очень недоволен устройством окружающего мира, но ничего не предпринимает для его изменения – даже в самых общих чертах; фраза “что я могу моими бедными лапами?” – пахнет такой обломовщиной, что хочется завыть на портрет любой революционной Жучки, как на светлую луну. Микки жалуется на то, что его, брошенного на даче, дворник кормит одной овсянкой, которую он ненавидит и из-за ненависти этой тощает день ото дня – но собачиться из-за этого с дворником или пойти на кухню и украсть себе котлету в голову ему не приходит. Для пропитания он предпочитает заниматься чистым интеллигентским трудом – танцевать в кафе (в контексте жизни эмигрантов в Париже весь этот эпизод, кстати, заставляет волосы на голове шевелиться) – и наедается до отвала, но не радуется по этому поводу, а мучается от пережитого унижения. Микки подбирает, холит и лелеет покинутых матерью котят, и рыдает, когда кошка возвращается и котята забывают своего опекуна – но кошке ни слова не говорит и котят вернуть не пытается – мешает гордость. От бронхита кашляет деликатно, от голода страдает молча, по дому тоскует безмолвно – никаких, то есть, признаков своей собакости не проявляет, зато демонстрирует все черты русского интеллигента – особенно манеру сублимировать штурм и натиск писанием пламенных речей в дневник.

Фокс Микки – это пес Шарик, которому повезло. Его увезли в Париж еще до всяких абырвалгов, совсем щеночком – а может, он никогда и не жил в России, – этакий французский фокс, жизнерадостная, по определению, собака. Писать бы ему в дневнике исключительно о левретках и бульварах, раз уж такой грамотный нашелся. Так нет же – котята, мышата, разногласия с дворником, ностальгия по дому, стихи, недовольство окружающими, жалобы на глупость других собак… Несколько лет в одной, отдельно взятой русской семье посреди Франции – и нормальное бодрое животное становится русским интеллигентом не хуже Алексея Тишина, и кажется, что, отбери мы у него дневник, он начнет рассказывать историю своей жизнь каждому встречному, заманивая встречного в отцепленные вагоны на заброшенных вокзалах.

Хорошо еще, что русская литература так богата интеллигентами с чертами настоящих русских собак, – громадный терьер Ноздрев и легавый штандартенфюрер Исаев, левретка Лариосик, длинношерстный колли Клим Самгин, щенок овчарки Раскольников, опустившийся пудель Сатин… Может быть, таким образом восстанавливается здоровый баланс, может быть, это позволит нам забыть о неге собачьих курортов, вернуться на многострадальную землю псов-отцов и спасти Россию от того мрака, который грозит ей, если мы, интеллигентные собаки, не объединим наши усилия в борьбе за единство всех социальных слоев и всех разношерстных пород, если мы, интеллигентные собаки, не протянем лапу помощи несчастным, населяющим свалки и подворотни Отечества, если наша миска мясного супа и их жалкая обглоданная кость не найдут себе места на общем пиру духа, если мы, интеллигентные собаки, от которых зависит свобода и счастье будущих поколений, не преодолеем свой страх перед свободным словом и не начнем подробно писать в своих дневниках о том, как много мы сумеем изменить, если когда-нибудь каким-нибудь чудом придем к власти!.. Блин.

Ладно. Вот так всегда. Сразу видно, что не человек писал. Начну так, как следует, а кончу собачиною.

Русский Журнал / Круг чтения / Чтение без разбору

www.russ.ru/krug/razbor/20020412_linor.html